Нам – стоять на страже ваших снов,
Вам – пройти насквозь  огромный мир,
И даже там, в краю теней,
Вы у того, кто всех сильней,
Возьмёте свой последний Дар – саму любовь.
Финрод-зонг

На самом деле когда-то давно Людвига звали по-другому. Может быть. Но он всегда называл себя именно этим именем – слишком непривычно было бы ощущение, когда, заглянув бы в зеркало, он увидел привычное лицо и понял, что лицо это принадлежит и ему, но не совсем ему. Так что он именовал себя не иначе как Людвиг (ну, может, ещё и Лю) – и мысленно, и в разговорах с другими людьми… и нелюдьми тоже. А вот фамилия – ну и чёрт с ней, фамилией, можно хоть Якобсеном назваться, хоть каким-нибудь Захмурышкиным. С фамилиями Людвиг был не в ладах. Мало того, что никогда не запоминал, так ещё и называть не любил (если что-то помнил, конечно). Так что фамилии у него менялись часто. Хотя надо признать – в глубине души Людвиг осознавал, что, конечно, имеется хоть какой-то документ, в котором указана его настоящая (гадость какая!) фамилия, но никогда сей вещью завладеть не желал. Ни к чему это ему.
К слову. Несмотря на то, что реальный, настоящий возраст Людвига исчислялся уже не десятками, а сотнями (ну, и десятками с единицами тоже, но они здесь были не главными), выглядел он по-прежнему молодо. Поначалу его это даже забавляло, но со временем начало раздражать. Хоть бы морщинки появлялись, что ли. А так – сколько ни хмурься, сколько ни улыбайся – фиг тебе, а не морщинки. Может, какого-нибудь франта это бы и очаровала, но Людвиг никогда не уделял своему лицу больше внимания, чем это необходимо для того, чтобы не выглядеть совсем уж страшным. Можно сказать, он был бы даже рад этим морщинкам – видно хотя бы, что человек много прожил. А так – выглядишь юношей, тебя ни во что не ставят. Временно, правда. Потом мнение меняют, но всё же… Правду говорят – встречают по одёжке.
Кстати, об одёжке. Людвиг всегда ставил в одежде удобство превыше всего. Хотя некоторый вкус у него, конечно, имеется, но он явно запаздывает лет эдак на сто. А то и больше. Бриджи, мягкие сапоги, рубашки, лёгкие куртки… Ну и нижнее бельё, конечно. И так – круглый год. Добавьте к этому красный галстук-бабочку, повязанную на английский манер (как этот самый галстук носили дети-мальчики в Англии) и некоторую небрежность в одежде – и завершающий штрих готов. Правда, тут имеется некоторая странность. В современной одежде Людвига представить невозможно. Ну никак. Не вяжутся с его обликом все эти джинсы-кроссовки-майки. То ли вжился уже в этот образ, то ли ещё что-то – не понять. Но факт остаётся фактом, и этого не исправить.
Правда, когда он идёт по улице, его тут же замечают – и причиной тому отнюдь не странная одежда (на неё, как правило, обращают внимание чуть позже). Если смотреть со спины, то первое, что бросается в глаза, это волосы – совершенно белые. Не седые, с серебристыми прядками серо-бурой лисы, а именно белые – как снег. А вот если смотреть с лица – в память тут же врезаются глаза. Голубые. С тем редким оттенком голубого неба холодным, морозным зимним утром. Они светлеют к зрачку, поэтому кажется, что его охватывает тонкий ободок инея. Красиво. И – немного страшно. Особо впечатлительным кажется, что глазами Людвига на них глядит само время. Да и чёрствых душой тоже, хоть и на время, пробирает это странное сочетание непоколебимого спокойствия, холода вечных снегов и какого-то истинно мальчишеского азарта. В конце-концов, перед Людвигом лежит целый мир, меняющийся и всё время преподносящий сюрпризы… Вряд ли этот мир станет для него когда-нибудь скучным.
Впрочем… скучным может быть только то, о чём ты имеешь абсолютно полное представление. А Людвиг мало знает даже о себе самом, что уж говорить о мире! И почти тысячелетние существование только уверяет его в ничтожности знаний.
Подумать только. Всего один год – и ему исполнится тысяча лет… Потрясающий возраст. Круглый такой. Хотя, надо признать, цифра шестьсот шестьдесят шесть привлекала его чуточку больше.
А что он, собственно, знает о себе? Родился он… э-э-э… кажется, в Германии… или в Австрии? В общем, где-то в Европе. Семья, насколько он помнит, была большая, причём даже по меркам того времени – пятнадцать братьев и сестёр – это вам не хухры-мухры. Отец, вроде, умер – во всяком случае, его Людвиг не помнит. Мать была вечно какой-то напуганной, будто боялась чего-то… или кого-то…

«Я отчётливо помню тот день, когда впервые осознал себя как личность, а не только как часть этого мира. Была зима, середина января, и я должен был праздновать свой тринадцатый день рождения. Подумать только – тринадцать лет пустого существования! Но в тот день у меня впервые появилась тайна, и это заставило меня почувствовать свою особенность, непохожесть на других. Может, я был глуп, но тогда я безумно этим гордился. Что же. У ребёнка, наверно, всё (или почти всё) совершённое им является поводом для гордости…
Тайна. По крайней мере, это я её так звал, а вот мать, когда узнала (она всё же узнала – от неё ничего не могло укрыться), обозвала её… дай бог вспомнить… обозвала «дрянной тайнишкой», а меня самого – презренным колдуном, и стращала жуткой смертью на костре. Из-за колдовства, разумеется – так она называла мою способность видеть духи умерших. Сам я в этом не видел ничего странного или страшного и даже удивлялся, понимая, что другие не видят того, что вижу я. Порой мне кажется, что люди нарочно закрываются он паранормального, закрываются бессознательно, отказываясь верить в сказки. Старики да дети – только им, пожалуй, дано видеть тени жизненных путей. Да ещё нескольким взрослым, которые до сих пор верят в сказки…
Нельзя сказать, что я бродил по кладбищам и погостам, уподобляясь «некромансерам» и копателям могил, пытаясь найти очередного духа и разговорить его с какой-то весьма туманной и расплывчатой целью. Души, не нашедшие успокоения, редко появлялись там, а если появлялись – трогать их не стоило, лучше было обойти стороной и не попадаться на глаза. Такие души, скорбящие по жизни, были очень опасны, даже для меня. Я говорю «даже для меня» потому, что ко мне духи относились не в пример дружелюбней. Я сам видел, как трое старушек, сбившись в кучку, обсуждали нравы современной молодёжи, отпуская столь ядовитые словечки, что, услышь их обсуждаемая молодёжь, у неё покраснели бы уши. От стыда. И только для меня у душ находилось доброе словечко.
Но тогда, множество лет назад, я об этом не знал. Собственно говоря, я знал о духах умерших только то, что рассказала мне мать – души, призраки то бишь, злые и готовы в любой момент убить живого человека. Или на крайней случай напугать. Это было правдой, но лишь частично.
Мне – тринадцать лет. Я – простой мальчик, шестнадцатый ребёнок в семье крестьянина. Мать послала меня в соседнюю деревню – обменять масло на иголки. Чтобы срезать путь (уже обратный) и вернуться домой до темноты, я решился на отчаянный шаг – свернул с тропы в густую чащу, решив пойти напрямик, через старое кладбище. Я не боялся – наверно, знал, что, кто бы там ни был, меня он не тронет. Что же, он и не тронул – только заговорил (говорил он правильно, наверно, при жизни был из хорошей, знатной, семьи) и проводил до дому. Не буду врать, правда, что поначалу совсем не испугался – какое-то тревожное, но вместе с тем и приятное чувство явственно присутствовало.
Так я познакомился с Вольфом»

Ему повезло – мать никому не рассказала о необычных склонностях мальчика, видимо, опасаясь, что инквизиция отправит на костёр всех – на всякий случай.
Правда, длилось это «везение» семь лет.
Спустя месяц после двадцатилетия Людвиг, отправившийся в город, был замечен инквизицией и подвёргнут пыткам, а позже – сожжён заживо на костре.
Правда, духом он не стал. И даже, кажется, не совсем умер. Во всяком случае, когда Людвиг пришёл в себя, он обнаружил, что вполне может дышать, видеть, слышать, в общем, обладает полным комплектом способностей живого человека. И сердце билось, что отрадно. Только вот находился он в темноте – полной темноте, изредка перемежаемой голубыми вспышками-искорками.

«Холодок пробежал у меня по спине. Я что-то краем уха слышал об этих искорках – их называли бродячими огоньками, и они были предвестниками смерти. Даже не так – не смерти, а Смерти. С большой буквы. Я очень смутно помнил, что произошло до того, как я попал сюда, в это царство мрака и тьмы, а когда прилагал все усилия, чтобы вспомнить, моё сердце словно кололо иголкой – не сильно, лишь предостерегая.
Это продолжалось часа три. Впрочем, я не был в этом уверен – может быть, прошли секунды, а может, и дни.
В любом случае, вскоре искорки закружились, складываясь в неясную фигуру, на которую почему-то не хотелось смотреть. Стоило бросить на неё короткий взгляд, как тут же возникало ощущение совершения чего-то недозволенного. Я невольно сжал пальцы.
Она – я почему-то посчитал, что это именно она, а не он – подошла ближе. Она стояла так близко, что я мог бы, протянув руку, коснуться её. Но такой глупости я, разумеется, не совершил.
Я не знаю, сколько мы так стояли друг напротив друга, но в конце-концов она заговорила. У неё был странный голос – и не мужской, и не женский, и не грубый, и не мягкий. Словно не было ни её самой, ни её голоса, а была лишь вечность и пустота.
- Здравствуй, сын мой, - произнесла она, сделав маленький шаг вперёд. Лишь усилием воли я не отступил назад. Сердце моё вдруг тревожно забилось. – Вот мы и встретились. Двадцать лет и один месяц ждала я тебя, и вот, наконец, это свершилось. Прости, что пришлось призвать тебя столь болезненным способом, но у меня не было выбора. Мы должны поговорить – здесь и сейчас. Следующая наша встреча произойдёт ещё очень нескоро… даже по моим меркам. Подними же глаза, малыш, и взгляни мне в лицо – тебе нечего бояться.
Я медленно исполнил её просьбу. Она была одета в длинную белую тунику, из-под которой выглядывали пальцы босых ног – и больше на ней ничего не было. В тонких пальцах своих она держала небольшой букетик бледных нарциссов, а лицо её, с тонкими, красивыми чертами, казалось невероятно юным. Девушка, даже девочка. И вместе с тем… от неё веяло силой – не грубой силой деревенского силача, способного руками гнуть подковы, и не спокойной, основанной на могуществе, силой главного инквизитора. Нет. Совсем нет.  Я… не могу описать это словами. Она словно бы знала, что в конце-концов все, образно выражаясь, будут плясать под её дудочку, что все попадут к ней, в её обитель, а она нежно погладит каждого по щеке нежной холодной рукой и положил в изголовье букетик цветов…
- Ах, малыш… Мне так не хватало тебя – несмотря на то, что все говорили, что ты счастлив и без меня. Мне говорили, что ты принесёшь мне только боль… Но я не верила. И не верю. А ты? Ты веришь? – Я лишь молча покачал головой, не в силах сказать хоть слово. В её глазах – глазах того же цвета, что и цветы, что она держала в руках, была грусть. – Не веришь… Значит, они ошибаются? Малыш… - она сделала ещё шаг и погладила меня по щеке, так нежно и бережно, что мне хотелось плакать. – Я отпущу тебя, малыш. Тебе ещё так много надо узнать, так много… Но я не отпущу тебя без подарка – это всё, что я могу дать тебе. Знай же, что до тех пор, пока ты сам этого не захочешь, ты не попадёшь на тот свет. Потому что я… я не приду. Не смогу. Не смогу забрать тебя. Ведь ты… ты мой сын. Я родила тебя. Но ты был наполовину человеком, а мне не хотелось лишать тебя твоей второй половины… И я отдала тебя на воспитание человеческой женщине… - с каждым словом голос её затихал, и сама она отдалялась от меня – или отдалялся я?
Так я познакомился с моей матерью – с моей настоящей матерью»